ПРИВИДЕНИЕ ЗАМКА ДРАУСХОЛЬМ

  В то утро Биргит, не отводя глаз от чашки с дымящимся кофе, наморщила свой неширокий, выпуклый лоб и, слегка запинаясь, произнесла: " М-мортен! Ты знаешь, я... Мне кажется, у нас скоро будет ребенок."

  Мое сердце гулко стукнулось о грудную клетку, выпорхнуло куда-то и некоторое время отсутствовало. Когда же оно, вместе с даром речи, вернулось, я схватил Биргит за плечи и, заглядывая в глаза, растроганно забормотал: "Так ты... ты - беременна, что ли? Счастье мое, рыбонька... ты - беременна! Неужели это правда?!"

   Биргит отвела мои руки и, сосредоточенно глядя куда-то внутрь себя, качнув головой, ответила: "Нет. Пока - нет. Но это скоро произойдет. Он мне поможет. Я знаю."

  "Кто - он?" - слегка растерялся я.

  Отец Илария, кто же еще? - спокойно, как нечто само собой разумеющееся, ответила Биргит.

   Так я впервые услышал это имя. И больше в этот день мне ничего не удалось узнать. "Я должна сейчас же уехать в Ютландию, - торопливо запихивая в сумку какие-то вещи, заявила жена, - не волнуйся, к завтрашнему вечеру буду дома. И, пожалуйста, позвони Аннете. Скажи, что я приболела, пару дней на работу не выйду."

   Хлопнула входная дверь и я остался в полном недоумении посреди вмиг осиротевшего дома.

  Чувство сиротства возникало у меня всякий раз, когда Биргит куда-нибудь уходила. Все двенадцать прожитых нами в браке лет эта маленькая, тихая женщина составляла весь смысл, всю радость моего существования. Да и неудивительно.

   Родителей у меня никогда не было. То есть, где-то они, скорее всего, были, но я никогда их не знал. Вырос в часто сменявшихся приемных семьях, где мною интересовались очень мало, обеспечивая, впрочем, материальную сторону существования и не слишком стесняя свободу. Хотя пользоваться свободой я, честно говоря, не умел: друзей у меня не было по причине чрезмерной замкнутости, что только естественно в ребенке, никогда и ни с кем не чувствовавшем себя желанным.

   Все свободное время я проводил с удочкой у моря или какого-либо лесного озерца, где, надо сказать, клев был еще лучше.

  Мои приемные родители - все без исключения - всячески поощряли это мое занятие. Еще бы: весомый, в сущности, приварок к семейному бюджету, наряду с регулярно поступающими от государства деньгами, полагающимися им за заботу о "ничейном" ребенке.

   Так уныло-однообразно протекали мои дни, пока я не углядел в коридоре нашей растениеводческой школы, куда меня определили по окончании народной, невысокую, темнорусую девчонку с печальными глазами.

   Выяснилось в дальнейшем, что печаль эта была следствием схожести наших судеб: Биргит, как и я, никогда не видела своих биологических родителей, да и с приемными ей повезло ничуть не больше: то же спокойное, доброжелательное равнодушие окружало эту робкую, неприметную девочку все время, которое она в состоянии была охватить своей памятью.

   Неудивительно, что встретившись, мы потянулись друг к другу со всей силой изголодавшихся по ласке и радости человеческого общения, молодых существ.

   Вдвоем мы были счастливы. И мы мечтали. Мечтали о том, какими счастливыми будут с нами наши дети - мальчик с оттопыренными, как у меня, ушами и русоволосая девочка, похожая на Биргит.

   Но, как известно, редко сбывается то, чего человек страстно, всей душой, ждет:наш брак долгое время оставался бездетным.

   Не было, пожалуй, ни одной специализированной клиники в Дании, которую Биргит не посетила бы. Мы даже ездили с ней в Германию. Но и там врачи единодушно заявили: шансов нет, "детская" матка. Сочувствуем, но ничем не можем помочь.

   Пережив первый шок потрясения, я со временем свыкся с мыслью, что мечты наши о детях неосуществимы. Не то с Биргит. Всякий раз, выслушивая ставший уже привычным приговор, жена только едва заметно улыбалась загадочной, чуть ироничной улыбкой Джоконды. Мне кажется, Биргит так никогда до конца и не поверила врачам. И оставалась вполне счастливой, спокойной и ровной. До последнего, с месяц, пожалуй, времени.

   И вот - сегодняшняя кульминация. Где Биргит? Что она задумала? Какой еще отец Илария?

   Так, в беспокойстве и неизвестности, прошел день, второй. И вот я стоял у окна, дожидаясь, когда придет время встречать Биргит с вечерней электричкой.

  А над городом собирались тучи.

  А над городом собирались тучи.

  Погода начала портиться уже тогда, когда Биргит садилась в электричку.

  Ненастье в Дании часто движется именно так - с запада (с Ютландии) на восток.

   Машинально порывшись в сумке и не обнаружив зонта, Биргит подумала: "Ну, вот. Непременно промокну теперь, если Мортен не догадается встретить". И тут же одернула себя: "Разумеется, он встретит, с чего бы ему менять свои привычки?". Беда в том, что именно она, Биргит, впервые за все время их знакомства, вовсе не радовалась предстоящей встрече.

  Ну, что она может рассказать Мортену, что?!

   Нахлынувшее на нее было таким грандиозным, таким всепоглощающим, что на объяснения просто не хватило бы сил. Лучше - потом. Когда-нибудь потом.

   Сидя с закрытыми глазами в полупустой, быстро пожирающей километры, электричке, Биргит вспоминала свою аудиенцию у отца Иларии.

   Монастырь располагался на берегу живописного лесного озера в мрачноватом, полуразрушенном замке. Замок Драусхольм был сооружен епископатом в самом начале тринадцатого столетия, а после реформации перешел во владение короля. Примерно в то же время его западное крыло с высокими, неприступными башнями, окруженными темной водой глубокого крепостного рва, было превращено в государственную тюрьму для преступившей закон знати, которая никогда, ни при каких условиях, не смешивалась с простолюдинами.

   Предание гласит, что недолгое время узником этой тюрьмы был молодой барон Розенкранц, бывший любимец короля, который, увлекшись одной из фрейлин, соблазнил ее. Поговаривали даже о совершенном им по отношению к невинной девушке насилии, в результате чего несчастная забеременела и эта греховная связь выплыла наружу.

   Согласно требованиям строгой морали тех времен, прелюбодеи были схвачены и помещены в узилище. По решению суда, оба понесли суровое наказание: рыцарь Гуннар Розенкранц был лишен всех своих титулов и поместий, а также - трех пальцев левой руки, после чего вскоре отправлен на войну - искупать свой позор кровью.

   Несчастная же фрейлина, девица Риборг, удостоилась пожизненного заключения в одной из башен замка Драусхольм, где и произвела на свет плод греха, сына-первенца. Ребенок был тут же отнят у недостойной матери, получавшей в дальнейшем свою скудную пищу сквозь дыру в навечно запертой двери.

   Закончив укороченную пленом и горькими слезами жизнь, затворница была наглухо замурована в своем узилище. И только в 1900 году, при ремонте западного крыла замка, в тесной, заложенной кирпичем нише, был обнаружен ее скрюченный, обглоданный крысами, скелет.

   Надо сказать, что Драусхольм прекратил свое функционирование в качестве тюрьмы всего лишь несколькими месяцами позже смерти знатной узницы и вскоре был продан своему первому частному владельцу - генералу от инфантерии Лауритцу Иоганну де Тура.

  Впрочем, очень скоро генерал перепродал замок следующему владельцу, а тот - еще и еще...

  Всячески подавляемые ищущими очередного покупателя хозяевами, по стране поползли слухи: в замке бесчинствуют привидения.

   Чаще всего говорили о привидении несчастной фрейлины, которая появлялась в разных обличьях - то молодой, невинной девушки, то - истощенной, бледной и дрожащей узницы, а то и вовсе - злобной, седой фурии со светящимися в темноте глазами и крючковатыми, испачканными кровью, пальцами...

   Последним владельцем замка был граф Отто фон Мельтке, женившийся на эксцентричной итальянке, которая впоследствии сбежала от него во Францию с молодым коммерсантом, оставив, впрочем, отцу их общего сына - мечтательного и робкого юношу, будущего известного художника. Его картины, писаные под псевдонимом Дино Фрелло, привлекают какой-то запредельной красотой и необычностью, где реальные персонажи самым причудливым образом перемежаются с призрачным миром духов, теней, диковинных и недобрых существ.

   Когда граф с сыном, не объясняя причин, покинули ветшающий замок и поселились в Копенгагене, Драусхольм долгое время оставался без владельца: покупателей на него не находилось. И только совсем недавно, года четыре назад, его за сущий бесценок приобрел некий Ларс Басбалле, бывший борнхольмец, о котором знали лишь то, что он недавно перешел в православие, сочтя протестантскую веру соотечественников недостаточно строгой, чтобы удовлетворить его духовные запросы. В частности, Ларса Басбалле не устраивала отмена реформистской церковью института монашества.

   Замку Драусхольм как раз и предстояло стать - ни более ни менее, как монастырем для русских православных монахинь, пожелавших приехать в Данию и поселиться в новой обители.

   Роль настоятеля оставлял за собой сам Ларс Басбалле, получивший в новом крещении имя отца Иларии.

   Все эти подробности о нынешнем владельце Драусхольма Биргит узнала от Лине, коренастой, средних лет женщины, подрабатывающей уборщицей в конторе, где Биргит служила консультантом по зеленым насаждениям. Лине же убедила Биргит, что если кто и способен помочь в обретении долгожданного ребенка, то никак не врачи, а именно и исключительно отец Илария, который есть ни что иное, как самый настоящий, чистой воды, чудотворец.

   Вначале Биргит слушала Лине скептически, но с каждым днем зароненное семя набухало и увеличивалось, и наконец столь прочно укоренилось в мозгу не желавшей терять последний шанс женщины, что Биргит согласилась на первую аудиенцию, заранее оговоренную все той же услужливой Лине.

   И Биргит не пожалела. Она возвращается домой совершенно другим человеком. Она решилась. Через неделю Биргит вновь предстанет перед чудотворцем, чтобы сказать: "Я согласна!" А там - будь, что будет.

  А там - будь что будет, - обреченно думал я, приближаясь к крайнему рэкехусу - жилищу Лине. Будь что будет, но дальше так жить нельзя. Да, у нас есть теперь сын, но у нас больше... нет семьи.

   Исчезла радость, любовь, даже нормальное человеческое общение исчезло. Ну, пусть Питер еще очень мал, совсем кроха, но Биргит... что стало с Биргит? Это вечно испуганное, бледное, замкнутое существо... неужели такой она останется навсегда? Раньше я думал, что так повлияла на нее беременность.

  Хотя... да была ли она вообще, эта беременность? Ни увеличения аппетита, ни утренней тошноты, ни округлившегося живота, ни биения в нем долгожданного младенца - ничего этого не было. Не было, правда, и месячных, насколько я могу быть в этом уверенным, да случилась еще пара приступов страшной, изнуряющей рвоты, от которой, казалось, выйдут наружу все ее внутренности, вслед за исторгнутой пищей. Но больше - ничего, никаких признаков.

  Стать на учет по беременности Биргит категорически отказалась - отец Илария запретил. С работы уволилась и все больше времени проводила в Ютландии.

  На всякий мой вопрос, да просто на озабоченный взгляд - раздражение, колкость, даже гнев...

   В конце срока она и вовсе со мной говорить перестала. И спать перешла в другую комнату - чтоб ребенку не повредить, объяснила. А чем мы могли бы ему повредить?

  О сексе я давно уже и мечтать не смел - со второй ее поездки к отцу Иларии, где он только на нашу голову взялся?

   Тут я прикусил язык: что ни говори, а именно благодаря этому человеку растет у нас сын. Не такой правда, как ожидали, ни на меня, ни на Биргит ни капли не похож, да только - о чем это говорит? Ни я, ни жена своих родителей в глаза не видели. Может, ребенок весь в дедушку с материнской стороны, или, наоборот - вылитая бабушка с отцовской, моей, то есть?

   Но откуда тогда эти сомнения, весь этот страх откуда? Да-да, именно страх. Словно что-то плохое вот-вот должно произойти с нами со всеми.

  Страх поселился во мне с того самого дня, как жена привезла в дом младенца. Ну да, разумеется, рожать она тоже в Ютландию ездила. Не то, чтобы приближение родов почувствовала, а просто - взяла, да уехала. Через две недели, говорит, жди домой с сыном.

   И верно, ровно через две недели вернулась с Питером.

  Мальчик уже на все три месяца выглядел.Это потому, Биргит объяснила, что на искусственном вскармливании младенцы быстрее, чем при кормлении грудью, вес набирают.

   Только что ж - вес... Я над его кроваткой склонился, а он глянул на меня, заинтересованно так, да вдруг как захохочет! Уши мои его насмешили, что ли...

  А только я с того самого момента все чего-то боюсь. И вижу, что Биргит тоже боится, хотя сказать мне не хочет. А чего бояться, если самое страшное - произошло уже? Если в доме радость исчезла? Если мы с Биргит чужими друг другу стали?

  Стоя перед дверью Лине, я взялся за старинный дверной молоток , вздохнул так, что остро кольнуло в груди, и несколько раз стукнул. Может, хоть Лине сумеет мне что-нибудь объяснить?

   Дверь тотчас же открылась, словно хозяйка стояла за ней, притаившись. Сдавленно вскрикнув, Лине быстро втащила меня за рукав в прихожую, захлопнула дверь, и, прижавшись к моей груди, разрыдалась.

  А потом я сидел в продавленном кресле посреди небольшой, но уютной гостиной и слушал ее рассказ.

  "Это я! Я во всем виновата, - твердила Лине. А отец Илария - никакой он не святой, никакой не чудотворец. Он - маньяк. Садист сумасшедший, вот он кто!

  Он жену свою на цепи два года в подвале продержал, после того, как на религиозной почве свихнулся. Перешел в православие, стал учить русский язык, да еще - целибат проповедовать. Все монастырь организовать мечтал. А жену свою после близости всякий раз избивал зверски. Ты, говорит, меня в грех вводишь! Ты - женщина, сосуд греховный, все беды от вас, евиных дочек, пошли!

  Потом и вовсе ее в подвале на цепь посадил, еду, как собаке, на пол швырял, насиловал, когда похоть одолевала, а потом истязал до полусмерти. Соседям сказал, что она его бросила и к родственникам на Зеландию уехала. Те и поверили, не удивились, зная его скверный характер.

  Так и уморил бы совсем несчастную, да случай помог. Трубы канализационные вблизи дома менять пришлось, услыхали строители стоны в подвале. Недолго думая, вызвали полицию. Так все и раскрылось.

  Суд состоялся, но тюремное заключение, по причине явного психического расстройства подсудимого, заменили лечением в психиатрической больнице. А когда очередная врачебная комиссия признала его излечившимся, маньяка на свободу выпустили.

  Он имя сменил, дом продал и в Ютландию приехал - монастырь православный в Драусхольме организовывать. Матерью-игуменьей Гудрун пригласил: русский она знала, да и набожной была черезвычайно: еще бы не быть, когда оба родителя - члены Внутренней Миссии!

  С Гудрун мы давно знакомы. Дочка моя, восемнадцатилетняя, в пансионате для слабоумных содержится, где Гудрун старшей медсестрой прежде работала. А я работы в Ютландии не нашла: трудно там с рабочими местами, если кто специального образования не имеет. Здесь зато - в трех местах сразу тружусь: чтоб частный пансионат оплатить - немалые деньги нужны. Но кто же своего ребенка не любит? Я каждую неделю к дочке в Ютландию на выходные езжу. О чудотворце-настоятеле мне Гудрун рассказала. Она ему тогда, как Богу, верила. Отец Илария из тех, кого "харизматическими личностями" зовут: высокий, статный, красноречивый...

  Обязанности у Гудрун в Драусхольме несложными оказались: монахинь - три девицы всего. Из России все, языка датского ни слова не знают, да и на что язык, если дальше ворот - ни шагу?

  Отец Илария запрещал им территорию монастыря покидать. Раньше хоть к озеру монастырскому спускаться имели право, а после того как одна, самая красивая, невесть от кого забеременела, и это им запретил.

  "Ни шагу за ворота, - приказал. Да сквозь зубы процедил еще: " Хотя свинья грязь всегда найдет". На провинившуюся наложил епитимию - запер в келье отдаленной, в западном крыле, как раз, где тюрьма была раньше, и никому с ней общаться не позволял. Но сам навещал часто, чтоб о спасении заблудшей души вместе молиться. Сам и еду ей носил. Крики затворницы часто оттуда доносились.Отец Илария объяснил, что девица дьяволом одержима. "Дьявола из нее изгнать пытаюсь, - говорит, - да на успех мало надежды".

  Нахмурился и больше на эту тему ни слова. Только призвал к себе однажды Гудрун и велел приемную мать будущему ребенку найти. Ищи, говорит, женщину, которая о детях мечтает, а Бог ей ребенка не дает. Скажи, что с моей помощью обретет она ребенка чудесным образом. И больше - ничего ей не сообщай. Сам с ней беседовать буду.

  Ну, никто ему перечить уже давно не смел.

  Так вот все с женой твоей и началось. Отец Илария ей много времени уделял, едва не больше, чем монашке согрешившей.

  О чем за закрытой дверью говорили - не знает никто, но о плохом не думали.

   А когда Биргит с ребеночком из монастыря насовсем уехала, то и вовсе с облегчением вздохнули: не место малышу в Драусхольме мрачном, где его бесноватая мать кричит да стонет.

  И Гудрун обрадовалась, и я довольна была, что доброе дело сделала.

   А сегодня вдруг - звонок телефонный. Гудрун, до смерти перепуганная, плачет: "Виноваты мы перед Биргит..." И все мне рассказала.

  Отец Илария с утра в комнату к ней ввалился - бледный, расхристанный весь, глаза сверкают, сам, как в лихорадке, трясется, а левая рука окровавленной тряпицей замотана.

  "Перевяжи, как надо, - говорит.

  Ну, Гудрун тряпицу сняла, а на руке трех пальцев не хватает, отрублены, кровища так и хлещет!

   Ужаснулась, стала рану обрабатывать, а Илария все говорит, говорит что-то, остановиться не может. Бред какой-то жуткий!

  Я, говорит, рыцарь Розенкранц, его реинкарнация. Не могу грех, в прошлой жизни совершенный, замолить. Из-за женщин, тварей сатанинских, не могу!

   Ну, и о жене рассказал, как все было. То есть, как это ему в его помрачении представлялось.

  А здесь, в Драусхольме, говорит, мне сама прелюбодейка Риборг снова встретилась. Бесовская душа фрейлины покойной в русскую монашку вселилась! За что мне наказание такое, за что?! - бормочет. Снова в грех меня вовлекла! Ребенка моего на свет произвела!

  Я сам себя покарал, видишь, пальцы по решению суда отрубил. Теперь ее, исчадие ада, заживо замуровать должен. Да вот - не могу, говорит, работать, пока пальцы не подживут!

   Ну, Гудрун, бедняга, ни жива, ни мертва. Повязку ему кое-как наложила, а когда он затих, потерей крови обессиленный, к двери кинулась.

  Тут безумец глаза вдруг открыл, ощерился страшно и хрипит:

  " Далеко не убежишь, я входную дверь на ключ запер, а ключ - в ров крепостной выбросил."

   Поняла Гудрун, что без ключа никому из замка не выйти: на окнах - где решетки, где ставни заколоченные. Всем теперь пропадать! Как только к маньяку силы вернутся - никого ведь не пожалеет, всех прикончит!

   Из комнаты выбежала, да скорей по мобильному телефону полицию вызвала. Благо, Илария о телефоне не знал: никогда при нем не пользовалась.

   Теперь их там спецподразделение, как заложников, вызволяет - из Копенгагена, из Вординборга выездные бригады на вертолетах отправлены... Надо думать, сумеют спасти.

  Только, Мортен... Вся эта история скоро так или иначе огласку получит, отберут у вас Питера. Вернут этой бедняжке русской, которую безумный маньяк под носом у всех...

   Лине... - прервал я ее и, махнув рукой, бросился к двери. Через двадцать минут я стоял в собственной прихожей. Радио на кухне в очередной раз сообщало о ситуации с заложниками, а я, холодея, читал прилепленную к зеркалу записку Биргит:

  "МОРТЕН, НЕ ИЩИ НАС. Я ЛУЧШЕ УБЬЮ СЕБЯ И ПИТЕРА, ЧЕМ ПОЗВОЛЮ ПРИВИДЕНИЮ ЗАМКА ДРАУСХОЛЬМ ЗАВЛАДЕТЬ НАШИМ СЫНОМ".